Юридические статьи

Роль определения цели юридического толкования судебными органами

Определяя сущность юридического толкования, прежде всего, необхо­димо установить его цель. При осуществлении правосудия и применении правовой нормы к конкретным обстоятельствам перед судом непременно встает вопрос: какую основную цель он преследует, толкуя закон? Целью толкования правовых актов в отечественной юридической науке обычно на­зывается выяснение воли законодателя.

То есть предполагается некий зако­нодательный субъект — носитель воли, который, творя правовые нормы, из­лагает в них свои представления о правилах, регулирующих те или иные пра­вовые отношения. Это представление о волевом субъекте, который творит законы и тем самым выражает свою волю, имеет длинную историю развития в отечествен­ной правовой мысли. Г. Ф. Шершеневич писал о толковании: «...сущность процесса толкования заключается в уяснении содержания нормы права, т. е. в совокупности приемов, направленных к раскрытию тех представлений, кото­рые соединял создавший норму с внешними законами выражения своей мыс­ли и воли». Подобную позицию занимало большинство дореволюционных правоведов. В советской правовой науке представление о цели толкования законов как раскрытие воли законодателя также имело основополагающее значение.

П. Н. Недбайло так определял цель толкования правовых норм: «Путем толкования выясняется принципиальное содержание правовых норм, вло-женных в них законодателем». Апелляция к воле законодателя весьма рас­пространена и в современной правовой науке и, как правило, излагается в учебной правовой литературе. Так, В. В. Лазарев пишет о предмете толкова­ния как именно о воле законодателя. «Предметом толкования выступает ис­торическая воля законодателя (нормодателя), выраженная в законе (норма­тивном акте). Воля законодателя времени применения закона также учитыва­ется, так как в актах, последовавших за толкуемым, могут содержаться нор­мы, прямо или косвенно меняющие его содержание».

Ставшее доминантой в учебной литературе представление о правиль­ном толковании правовых норм как раскрытие воли законодателя, принявше­го данные нормы, формирует отношение юристов к такому важнейшему ас­пекту юридической практики, как толкование нормативных актов.

Сама приверженность отечественных правоведов к понятию «воля за­конодателя» имеет глубокие философские основания. В российской фило­софской традиции, как правило, не ограничивались созерцательными конст­рукциями бытия, а пытались наполнить картину мира неким подлинным смыслом, отдавая предпочтение этическому идеалу перед онтологическим данным. И. Ф. Ильин четко проводил иерархическое различие между естественным правом как идеалом и правом позитивным. «Правовые нормы, стоя­щие в согласии с моралью и справедливостью, называются естественным правом (т. е. правом, соответствующим самому "естеству" человека как ду­ховно-нравственного существа)».

Поскольку правовая теория весьма тесно связана с философскими сис­темами, то отношение к праву как некой этической категории для российских исследователей вполне закономерно. Принятие воли законодателя в качестве подлинного смысла закона связывало этот смысл с моральной ответственно­стью, которую несет законодатель. Именно это обуславливало отношение к праву не как совокупности «бездушных» текстов, которые содержат правила поведения, а как некому выражению человеческих идей тех, кто это право творил. В. В. Васьковский, критикуя немецких правоведов И. Колера и К. Биндинга именно за их предпочтение толкования самого текста закона безотносительно сотворившей их человеческой воли, писал: «Законодатель прибегает к помощи слов потому, что не имеет другого способа объявлять гражданам свои веления. Вследствие этого слова, из которых состоят нормы, имеют значение только средства к познанию воли и мысли законодателя, средства ближайшего, но не безусловно верного и не единственного. Поэто­му, совершенно неправильно придавать им самостоятельное значение и ста­вить выше воли и мысли, знаками и показателями которых они служат».

Советская правовая наука хотя и не была жестко связана с дореволю­ционной нацеленностью на этические нормы, но определенная преемствен­ность, так или иначе, присутствовала. Помимо этого для советской идеологи­ческой системы невозможно было принять тезис об определенной независи­мости текста закона от автора, поскольку право понималось как выражение воли правящего класса. Сама постановка вопроса о независимости закона предполагала и независимость интерпретатора. Наличие же свободного интерпретатора закона вступало в противоречие с политическим режимом в СССР. В Российской Федерации понятие воли законодателя как синонима истинного смысла закона современная правовая наука унаследовала от предшествующих российской дореволюционной и советской школы.

Даже если законодатель обладает осознанным желанием установить те или иные правила для регулирования общественных отношений, его желание будет доступно только посредством средств выражения, прежде всего языко­вых. Более того, законодатель, принимая закон, может не иметь отчетливой воли относительно всех тонкостей принимаемого нормативного акта. Зако­нодательный процесс на стадии принятия закона имеет формальный и техни­ческий характер, то есть теоретически возможен вариант, когда депутаты принимают закон, не вникая глубоко в его суть.

В Российской Федерации законодательные органы являются коллек­тивными, и если говорить о некой коллективной воле, то она может складываться только из совокупности воли индивидов, участвующих в голосовании. Осознанная воля может быть связана с подчинением депутатской фракции или доверием тем специалистам, которые представляют закон депутатам, его принимающим.

Волю законодателя иногда расширяют, включая в нее волю тех, кто участвует в законотворческом процессе, прежде всего коллектив авторов за­кона. Но и это не достаточная характеристика для уяснения истинного со­держания закона. Законодательный процесс на современном этапе имеет на­столько сложную форму, что текст принятого правового акта может не соот­ветствовать представлению автора или коллектива авторов, которые разраба­тывали этот акт. В этом можно убедиться, рассмотрев законодательный про­цесс, установленный в Российской Федерации постановлением Государст­венной Думы от 22 января 1998 года «О Регламенте Государственной Думы Федерального Собрания», согласно которому текст законопроекта, предло­женного правовыми органами субъектов, имеющих законодательную ини­циативу, может существенно отличаться от текста принятого закона в силу принятия тех или иных поправок.

В принятии норм права участвует столько различных субъектов, что гарантированно выяснить их общую волю (осознанное содержание, вклады­ваемое в норму права) очень сложно. В любом случае граждане сталкивают­ся с внешней, как правило, текстуальной формой правового акта, и правила, которые в нем устанавливаются, могут выяснить только из текста.

То, что воля законодателя не может существовать отдельно от предпи­сания, им принятого, признает абсолютное большинство исследователей. Как писал В. М. Коркунов: «Так как положительное право составляет только то, что нашло себе выражение в источниках права, то воля законодателя лишь настолько составляет закон, насколько она выразилась в законодательном акте». Еще более определенно о том, что целью толкования является содержа­ние нормативного акта, говорил Г. Ф. Шершеневич. «Раскрывая содержание юридической модели, отыскивая мысль, заключенную в форму закона, тол­кователю приходится встретиться с вопросом, должен ли он ограничиться той мыслью, которая вложена в закон, или же он обязан идти дальше и стре­миться к раскрытию воли законодателя? Следует признать, что при толкова­нии необходимо остановиться на той мысли, которая нашла себе выражение в самой норме и не доискиваться воли творца ее, которого мы не знаем и психический мир которого нам недоступен».

Интересно, что мы приводили выше цитату из более поздней работы Г. Ф. Шершеневича, где он пишет о выяснении в процессе толкования воли законодателя. Объяснить это возможно не столько изменением позиции уче­ного, сколько различным контекстом двух работ. «Учебник русского граж­данского права» в большей степени был рекомендацией практикующим юри­стам, а «Общая теория права» была описанием правовой теории и то, к чему должно в идеале стремиться толкование. Действительно, понятие «воля зако­нодателя» применимо, если существует некий идеальный законодатель, ко­торый следует естественным принципам права, творя закон.

Такой подход к праву наиболее ярко выражен у Гегеля: «Право есть нечто святое вообще уже потому, что оно есть наличное бытие абсолютного понятия, самосознательной свободы. Формализм же права (а затем и форма­лизм обязанности) возникает из различия между ступенями в развитии поня­тия свободы». Постижение воли, вложенной в право, будет одновременно постижением абсолютной идеи на определенной стадии ее развития.

Понятие «воля законодателя» также вполне применимо, если целью толкования является выяснение в научных целях (прежде всего для истори­ков права) воли сотворившего закон в прошедший исторический период. Тогда это будет интерпретация воли исходя из знаний социальных и политиче­ских реалий того времени. Причем допустимы различные интерпретации, что весьма часто встречается в исторических работах. Но проблема возникает, когда люди сталкиваются с позитивным правом, непосредственно действую­щим в данный момент, поскольку различное толкование закона обессмысли­вает сам закон.

Предложение заменить термин «воля законодателя» выдвигают и современные российские ученые. Так А. Ф. Черданцев пишет: «Представляется целесообразным использовать термин "действительное содержание нормы права", ибо воля законодателя не существует вне содержания нормы права, в последнем выражены мысли законодателя».

Однако в таком случае получается совпадение понятий «воля законода­теля» и «действительное содержание правового акта». Но если понятие «дей­ствительное содержание» совпадает с понятием «воля законодателя», то оно не является исследуемым, поскольку связано именно с выяснением мыслей законодателя, которые мы можем предполагать только гипотетически. В этом случае будет целесообразным исключить понятие «воля законодателя» как неопределяемое. Понятие «воля закона» также не является точным, посколь­ку в наличии всегда находится только текст нормы и те правила и принципы, согласно которым он толкуется. Сам текст не может иметь волю, то есть опредмеченное мышление. Воля будет принадлежать только лицу, толкующему нормативный акт. Поэтому наиболее точным, экономичным определением цели толкования будет — выяснение содержания правового акта. Именно на это должна быть направлено интерпретационная деятельность судебных ор­ганов.

Проблематичность установления «действительного» смысла как «воли законодателя» лежит в самой теории толкования, которую, прежде всего, разрабатывают не правовые науки, а философские. Современная теория толкования не дает однозначного ответа на возможность получения истинного смысла путем интерпретации. Во второй половине XX века появились раз­личные теории (прежде всего в рамках герменевтики, аналитической фило­софии и постструктурализма), где выдвигались аргументы невозможности толкования, однозначно приоткрывающего истинный смысл того, что интер­претируется. Например, П. Рикер обосновывает изначальную множествен­ность смысла в любом тексте: «Для толкователя именно текст обладает мно­жественным смыслом; проблема множественного смысла существует для не­го только при условии, если мы принимаем во внимание такую совокупность, в которой соединены между собой события, персонажи, институты, природ­ные или исторические реалии». Если говорить о тексте закона, который не­обходимо истолковать, то его взаимосвязь с событиями и историческими реалиями является необходимой.

Представитель аналитической философии Д. Дэвидсон также говорит о поливариантности интерпретации, нацеленной на выяснения мнения (ментального состояния), скрывающегося за речевым актом: «Мы можем быть уверены, что теория, предназначенная интерпретировать высказывания одного субъекта и основанная только на его установках по отношению к предложениям, имела бы множество похожих конкурентов, поскольку различия в интерпретации могли быть компенсированы соответствующими различиями в приписанных мнениях».

Проблема неоднозначности интерпретации не является неким недос­татком теорий, указывающих на данную неоднозначность. Она уходит кор­нями в онтологические и логико-гносеологические противоречия как тако­вые. Например, знаменитые кантовские антиномии.

Однако правовая теория в отличие от философии не может позволить себе принять тезис о многозначности толкования, также как и существование противоречий в правовой системе. Постулат о «воли законодателя» и связанного с ним «действительного» содержания нормативного акта не снимают проблемы противоречий при правовом толковании. Термин «действительное содержание» может быть приемлем в контексте того, что в процессе реализа­ции правового акта необходимо стремиться к однозначности его толкования всеми субъектами правовых отношений и устранять противоречия. Но имен­но такие противоречия могут проявляться, если в правовой теории интерпре­тации норм ориентируются на тот результат, достижение которого маловеро­ятно. Поэтому проблема воли законодателя является не только теоретической проблемой, но, прежде всего проблемой юридической практики, непосредст­венной составляющей которой является интерпретация правовых норм. Ус­танавливая в качестве истинного смысла нормативного акта всегда до конца неопределенную волю законодателя, мы тем самым допускаем некий волюн­таристский подход к толкованию права. При этом сама объективная состав­ляющая нормативного акта, его текст, как бы становится вторичным. На этом же основании судьи, или даже чиновники исполнительной власти могут трактовать закон, исходя из некоторого им известного смысла закона, хотя из текста самого закона данное с однозначностью не следует.

Первичность текста закона особенно хорошо видна при толковании конституции. Например, Конституционный Суд в постановлении от 18 янва­ря 1996 года по делу «О проверке конституционности ряда положений Уста­ва Алтайского края» дал определенное толкование конституционности из­брания законодательным органом субъекта федерации: «Конституция Рос­сийской Федерации не содержит прямого указания в отношении порядка из­брания глав исполнительных органов государственной власти субъектов Рос­сийской Федерации. Однако она предусматривает в статье 3 (часть 2), что народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы го­сударственной власти. Из смысла этой статьи в ее взаимосвязи со статьей 32 Конституции Российской Федерации, закрепляющей право граждан избирать органы государственной власти, вытекает, что высшее должностное лицо, формирующее орган исполнительной власти, получает свой мандат непо­средственно от народа и перед ним ответственно».

Однако 11.12.2004 были приняты изменения в статью 18 «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполни­тельных органов государственной власти субъектов Российской Федерации». Согласно новой редакции глава исполнительной власти субъекта Российской Федерации наделяется полномочиями по представлению Президента Россий­ской Федерации законодательным (представительным) органом государст­венной власти субъекта Российской Федерации.

21.12.2005 Конституционный Суд принял Постановление № 13 «По де­лу о проверке конституционности отдельных положений Федерального зако­на «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов государственной власти субъектов Российской Федерациив связи с жалобами ряда граждан», в котором он признал соответ­ствующим Конституции порядок утверждения губернаторов законодательными собраниями субъектов федерации, по представлению Президента.

Главное в этом случае, что разночтение изначально было возможно, поскольку нет точной однозначной нормы в Конституции, запрещающей не­прямое избрание глав исполнительной власти субъектов федерации, на что и сослался Конституционный Суд. Апелляция к воле законодателя, ради выяс­нения того, что он имел в виду, затруднительна, поскольку Конституция принималась всеми гражданами на референдуме.

Правда, в деятельности Конституционного Суда были примеры, когда отдельные судьи апеллировали к материалам конституционного совещания. Например, судья Конституционного Суда Б. С. Эбзеев, ссылаясь на мнение рабочей группы Конституционного совещания, обосновывал, что понятие общего числа депутатов Государственной Думы не соответствует понятию «состав государственной думы». Судья Конституционного Суда А. М. Аме­тистов, также ссылаясь на материалы Конституционного совещания, аргу­ментировал, что понятие «защитник» в части 2 Конституции шире понятия «адвокат». В обоих случаях Конституционный Суд не принял аргументов вышеназванных судей. Позиция суда вполне оправдана, поскольку текст Конституции является самодостаточным документом, принятым всенародно, а разъяснение, содержащееся в материалах Конституционного совещания, не имеет обязательной силы. Нельзя также согласиться с А. Н. Верещагиным, который предлагает судам при толковании нормативных актов стремиться выяснить волю законодателя путем обращения к законотворческим докумен­там, прежде всего стенограммам заседаний Государственной Думы. Хотя ав­тор признает, что это потребует существенных временных затрат (при и так сильной загруженности судей), но отмечает, что в Российской Федерации не запрещено обращаться к законодательной истории. В определенных случаях это обращение действительно может весьма облегчить процесс толкования, как указывалось выше, при многочисленности участников законодательного процесса весьма сложно определить конкретную волю каждого, и наличие неоднозначности смысла в тексте закона не снимет наличие разъяснений в процессе его принятия. Никогда нельзя исключать, что большинство голо­сующих за закон подразумевали нечто иное.

Это свидетельствуют именно о том, что проблема правовых разночте­ний, имеющая особое негативное значение в деятельности судов, связана с самой текстуальной формой правовых актов. Даже если законодатели, при­нимая нормативный акт, имели совершенно четкие представления о тех пра­вилах, которые они устанавливают, любое должностное лицо, которое при­меняет закон, может действовать, исходя из своего понимания права. Следовательно, для ограничения разночтений необходимо ориентироваться на не­кие более объективные и верифицируемые свойства закона. Но как раз со­держание правового акта, как содержание его формы выражения, имеет наи­более объективный характер.

Выдвинув в качестве цели толкования именно содержание нормативно­го акта, мы тем самым усиливаем объективную составляющую действия пра­ва. Ведь объективный характер, прежде всего, носят правила языка, через ко­торые выражается закон, и правила логики, которым он должен соответство­вать. В то же время, если принять за ориентир «волю законодателя», то мож­но примириться и с наличием двусмысленности или даже противоречий в текстах правовых актов. Само разрешение противоречий будет связано с ус­тановлением «истинной воли», которую будет знать только отдельный правоприменитель. Такое положение в российской правовой системе допускает на практике существование неоднозначных правовых актов и действия пра­воприменительных органов в зависимости от своей субъективной воли. Это никак не может служить укреплению правового государства и росту право­сознания общества, а наоборот, способствует правовому нигилизму и произ­волу отдельных правоприменителей.

Принятие содержания правового акта в качестве цели толкования кри­тикуется за субъективизм, поскольку содержание в действительности может определить только интерпретирующий субъект. Однако он может это осуще­ствить только на основе объективных законов языка и тех особенностей тол­кования, которые приняты юридическим сообществом. Естественно оконча­тельно субъективность не может быть устранена ни на стадии толкования нормативного акта, ни на стадии его применения. Однако, выбирая для тол­кования закона максимально объективные ориентиры, мы тем самым снижа­ем уровень субъективного фактора в процессе правового регулирования.

Метки: Гражданский процесс


yurist 77 ru yuridicheskie uslugi