Роль определения цели юридического толкования судебными органами
Определяя сущность юридического толкования, прежде всего, необходимо установить его цель. При осуществлении правосудия и применении правовой нормы к конкретным обстоятельствам перед судом непременно встает вопрос: какую основную цель он преследует, толкуя закон? Целью толкования правовых актов в отечественной юридической науке обычно называется выяснение воли законодателя.
То есть предполагается некий законодательный субъект — носитель воли, который, творя правовые нормы, излагает в них свои представления о правилах, регулирующих те или иные правовые отношения. Это представление о волевом субъекте, который творит законы и тем самым выражает свою волю, имеет длинную историю развития в отечественной правовой мысли. Г. Ф. Шершеневич писал о толковании: «...сущность процесса толкования заключается в уяснении содержания нормы права, т. е. в совокупности приемов, направленных к раскрытию тех представлений, которые соединял создавший норму с внешними законами выражения своей мысли и воли». Подобную позицию занимало большинство дореволюционных правоведов. В советской правовой науке представление о цели толкования законов как раскрытие воли законодателя также имело основополагающее значение.
П. Н. Недбайло так определял цель толкования правовых норм: «Путем толкования выясняется принципиальное содержание правовых норм, вло-женных в них законодателем». Апелляция к воле законодателя весьма распространена и в современной правовой науке и, как правило, излагается в учебной правовой литературе. Так, В. В. Лазарев пишет о предмете толкования как именно о воле законодателя. «Предметом толкования выступает историческая воля законодателя (нормодателя), выраженная в законе (нормативном акте). Воля законодателя времени применения закона также учитывается, так как в актах, последовавших за толкуемым, могут содержаться нормы, прямо или косвенно меняющие его содержание».
Ставшее доминантой в учебной литературе представление о правильном толковании правовых норм как раскрытие воли законодателя, принявшего данные нормы, формирует отношение юристов к такому важнейшему аспекту юридической практики, как толкование нормативных актов.
Сама приверженность отечественных правоведов к понятию «воля законодателя» имеет глубокие философские основания. В российской философской традиции, как правило, не ограничивались созерцательными конструкциями бытия, а пытались наполнить картину мира неким подлинным смыслом, отдавая предпочтение этическому идеалу перед онтологическим данным. И. Ф. Ильин четко проводил иерархическое различие между естественным правом как идеалом и правом позитивным. «Правовые нормы, стоящие в согласии с моралью и справедливостью, называются естественным правом (т. е. правом, соответствующим самому "естеству" человека как духовно-нравственного существа)».
Поскольку правовая теория весьма тесно связана с философскими системами, то отношение к праву как некой этической категории для российских исследователей вполне закономерно. Принятие воли законодателя в качестве подлинного смысла закона связывало этот смысл с моральной ответственностью, которую несет законодатель. Именно это обуславливало отношение к праву не как совокупности «бездушных» текстов, которые содержат правила поведения, а как некому выражению человеческих идей тех, кто это право творил. В. В. Васьковский, критикуя немецких правоведов И. Колера и К. Биндинга именно за их предпочтение толкования самого текста закона безотносительно сотворившей их человеческой воли, писал: «Законодатель прибегает к помощи слов потому, что не имеет другого способа объявлять гражданам свои веления. Вследствие этого слова, из которых состоят нормы, имеют значение только средства к познанию воли и мысли законодателя, средства ближайшего, но не безусловно верного и не единственного. Поэтому, совершенно неправильно придавать им самостоятельное значение и ставить выше воли и мысли, знаками и показателями которых они служат».
Советская правовая наука хотя и не была жестко связана с дореволюционной нацеленностью на этические нормы, но определенная преемственность, так или иначе, присутствовала. Помимо этого для советской идеологической системы невозможно было принять тезис об определенной независимости текста закона от автора, поскольку право понималось как выражение воли правящего класса. Сама постановка вопроса о независимости закона предполагала и независимость интерпретатора. Наличие же свободного интерпретатора закона вступало в противоречие с политическим режимом в СССР. В Российской Федерации понятие воли законодателя как синонима истинного смысла закона современная правовая наука унаследовала от предшествующих российской дореволюционной и советской школы.
Даже если законодатель обладает осознанным желанием установить те или иные правила для регулирования общественных отношений, его желание будет доступно только посредством средств выражения, прежде всего языковых. Более того, законодатель, принимая закон, может не иметь отчетливой воли относительно всех тонкостей принимаемого нормативного акта. Законодательный процесс на стадии принятия закона имеет формальный и технический характер, то есть теоретически возможен вариант, когда депутаты принимают закон, не вникая глубоко в его суть.
В Российской Федерации законодательные органы являются коллективными, и если говорить о некой коллективной воле, то она может складываться только из совокупности воли индивидов, участвующих в голосовании. Осознанная воля может быть связана с подчинением депутатской фракции или доверием тем специалистам, которые представляют закон депутатам, его принимающим.
Волю законодателя иногда расширяют, включая в нее волю тех, кто участвует в законотворческом процессе, прежде всего коллектив авторов закона. Но и это не достаточная характеристика для уяснения истинного содержания закона. Законодательный процесс на современном этапе имеет настолько сложную форму, что текст принятого правового акта может не соответствовать представлению автора или коллектива авторов, которые разрабатывали этот акт. В этом можно убедиться, рассмотрев законодательный процесс, установленный в Российской Федерации постановлением Государственной Думы от 22 января 1998 года «О Регламенте Государственной Думы Федерального Собрания», согласно которому текст законопроекта, предложенного правовыми органами субъектов, имеющих законодательную инициативу, может существенно отличаться от текста принятого закона в силу принятия тех или иных поправок.
В принятии норм права участвует столько различных субъектов, что гарантированно выяснить их общую волю (осознанное содержание, вкладываемое в норму права) очень сложно. В любом случае граждане сталкиваются с внешней, как правило, текстуальной формой правового акта, и правила, которые в нем устанавливаются, могут выяснить только из текста.
То, что воля законодателя не может существовать отдельно от предписания, им принятого, признает абсолютное большинство исследователей. Как писал В. М. Коркунов: «Так как положительное право составляет только то, что нашло себе выражение в источниках права, то воля законодателя лишь настолько составляет закон, насколько она выразилась в законодательном акте». Еще более определенно о том, что целью толкования является содержание нормативного акта, говорил Г. Ф. Шершеневич. «Раскрывая содержание юридической модели, отыскивая мысль, заключенную в форму закона, толкователю приходится встретиться с вопросом, должен ли он ограничиться той мыслью, которая вложена в закон, или же он обязан идти дальше и стремиться к раскрытию воли законодателя? Следует признать, что при толковании необходимо остановиться на той мысли, которая нашла себе выражение в самой норме и не доискиваться воли творца ее, которого мы не знаем и психический мир которого нам недоступен».
Интересно, что мы приводили выше цитату из более поздней работы Г. Ф. Шершеневича, где он пишет о выяснении в процессе толкования воли законодателя. Объяснить это возможно не столько изменением позиции ученого, сколько различным контекстом двух работ. «Учебник русского гражданского права» в большей степени был рекомендацией практикующим юристам, а «Общая теория права» была описанием правовой теории и то, к чему должно в идеале стремиться толкование. Действительно, понятие «воля законодателя» применимо, если существует некий идеальный законодатель, который следует естественным принципам права, творя закон.
Такой подход к праву наиболее ярко выражен у Гегеля: «Право есть нечто святое вообще уже потому, что оно есть наличное бытие абсолютного понятия, самосознательной свободы. Формализм же права (а затем и формализм обязанности) возникает из различия между ступенями в развитии понятия свободы». Постижение воли, вложенной в право, будет одновременно постижением абсолютной идеи на определенной стадии ее развития.
Понятие «воля законодателя» также вполне применимо, если целью толкования является выяснение в научных целях (прежде всего для историков права) воли сотворившего закон в прошедший исторический период. Тогда это будет интерпретация воли исходя из знаний социальных и политических реалий того времени. Причем допустимы различные интерпретации, что весьма часто встречается в исторических работах. Но проблема возникает, когда люди сталкиваются с позитивным правом, непосредственно действующим в данный момент, поскольку различное толкование закона обессмысливает сам закон.
Предложение заменить термин «воля законодателя» выдвигают и современные российские ученые. Так А. Ф. Черданцев пишет: «Представляется целесообразным использовать термин "действительное содержание нормы права", ибо воля законодателя не существует вне содержания нормы права, в последнем выражены мысли законодателя».
Однако в таком случае получается совпадение понятий «воля законодателя» и «действительное содержание правового акта». Но если понятие «действительное содержание» совпадает с понятием «воля законодателя», то оно не является исследуемым, поскольку связано именно с выяснением мыслей законодателя, которые мы можем предполагать только гипотетически. В этом случае будет целесообразным исключить понятие «воля законодателя» как неопределяемое. Понятие «воля закона» также не является точным, поскольку в наличии всегда находится только текст нормы и те правила и принципы, согласно которым он толкуется. Сам текст не может иметь волю, то есть опредмеченное мышление. Воля будет принадлежать только лицу, толкующему нормативный акт. Поэтому наиболее точным, экономичным определением цели толкования будет — выяснение содержания правового акта. Именно на это должна быть направлено интерпретационная деятельность судебных органов.
Проблематичность установления «действительного» смысла как «воли законодателя» лежит в самой теории толкования, которую, прежде всего, разрабатывают не правовые науки, а философские. Современная теория толкования не дает однозначного ответа на возможность получения истинного смысла путем интерпретации. Во второй половине XX века появились различные теории (прежде всего в рамках герменевтики, аналитической философии и постструктурализма), где выдвигались аргументы невозможности толкования, однозначно приоткрывающего истинный смысл того, что интерпретируется. Например, П. Рикер обосновывает изначальную множественность смысла в любом тексте: «Для толкователя именно текст обладает множественным смыслом; проблема множественного смысла существует для него только при условии, если мы принимаем во внимание такую совокупность, в которой соединены между собой события, персонажи, институты, природные или исторические реалии». Если говорить о тексте закона, который необходимо истолковать, то его взаимосвязь с событиями и историческими реалиями является необходимой.
Представитель аналитической философии Д. Дэвидсон также говорит о поливариантности интерпретации, нацеленной на выяснения мнения (ментального состояния), скрывающегося за речевым актом: «Мы можем быть уверены, что теория, предназначенная интерпретировать высказывания одного субъекта и основанная только на его установках по отношению к предложениям, имела бы множество похожих конкурентов, поскольку различия в интерпретации могли быть компенсированы соответствующими различиями в приписанных мнениях».
Проблема неоднозначности интерпретации не является неким недостатком теорий, указывающих на данную неоднозначность. Она уходит корнями в онтологические и логико-гносеологические противоречия как таковые. Например, знаменитые кантовские антиномии.
Однако правовая теория в отличие от философии не может позволить себе принять тезис о многозначности толкования, также как и существование противоречий в правовой системе. Постулат о «воли законодателя» и связанного с ним «действительного» содержания нормативного акта не снимают проблемы противоречий при правовом толковании. Термин «действительное содержание» может быть приемлем в контексте того, что в процессе реализации правового акта необходимо стремиться к однозначности его толкования всеми субъектами правовых отношений и устранять противоречия. Но именно такие противоречия могут проявляться, если в правовой теории интерпретации норм ориентируются на тот результат, достижение которого маловероятно. Поэтому проблема воли законодателя является не только теоретической проблемой, но, прежде всего проблемой юридической практики, непосредственной составляющей которой является интерпретация правовых норм. Устанавливая в качестве истинного смысла нормативного акта всегда до конца неопределенную волю законодателя, мы тем самым допускаем некий волюнтаристский подход к толкованию права. При этом сама объективная составляющая нормативного акта, его текст, как бы становится вторичным. На этом же основании судьи, или даже чиновники исполнительной власти могут трактовать закон, исходя из некоторого им известного смысла закона, хотя из текста самого закона данное с однозначностью не следует.
Первичность текста закона особенно хорошо видна при толковании конституции. Например, Конституционный Суд в постановлении от 18 января 1996 года по делу «О проверке конституционности ряда положений Устава Алтайского края» дал определенное толкование конституционности избрания законодательным органом субъекта федерации: «Конституция Российской Федерации не содержит прямого указания в отношении порядка избрания глав исполнительных органов государственной власти субъектов Российской Федерации. Однако она предусматривает в статье 3 (часть 2), что народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти. Из смысла этой статьи в ее взаимосвязи со статьей 32 Конституции Российской Федерации, закрепляющей право граждан избирать органы государственной власти, вытекает, что высшее должностное лицо, формирующее орган исполнительной власти, получает свой мандат непосредственно от народа и перед ним ответственно».
Однако 11.12.2004 были приняты изменения в статью 18 «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов государственной власти субъектов Российской Федерации». Согласно новой редакции глава исполнительной власти субъекта Российской Федерации наделяется полномочиями по представлению Президента Российской Федерации законодательным (представительным) органом государственной власти субъекта Российской Федерации.
21.12.2005 Конституционный Суд принял Постановление № 13 «По делу о проверке конституционности отдельных положений Федерального закона «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов государственной власти субъектов Российской Федерациив связи с жалобами ряда граждан», в котором он признал соответствующим Конституции порядок утверждения губернаторов законодательными собраниями субъектов федерации, по представлению Президента.
Главное в этом случае, что разночтение изначально было возможно, поскольку нет точной однозначной нормы в Конституции, запрещающей непрямое избрание глав исполнительной власти субъектов федерации, на что и сослался Конституционный Суд. Апелляция к воле законодателя, ради выяснения того, что он имел в виду, затруднительна, поскольку Конституция принималась всеми гражданами на референдуме.
Правда, в деятельности Конституционного Суда были примеры, когда отдельные судьи апеллировали к материалам конституционного совещания. Например, судья Конституционного Суда Б. С. Эбзеев, ссылаясь на мнение рабочей группы Конституционного совещания, обосновывал, что понятие общего числа депутатов Государственной Думы не соответствует понятию «состав государственной думы». Судья Конституционного Суда А. М. Аметистов, также ссылаясь на материалы Конституционного совещания, аргументировал, что понятие «защитник» в части 2 Конституции шире понятия «адвокат». В обоих случаях Конституционный Суд не принял аргументов вышеназванных судей. Позиция суда вполне оправдана, поскольку текст Конституции является самодостаточным документом, принятым всенародно, а разъяснение, содержащееся в материалах Конституционного совещания, не имеет обязательной силы. Нельзя также согласиться с А. Н. Верещагиным, который предлагает судам при толковании нормативных актов стремиться выяснить волю законодателя путем обращения к законотворческим документам, прежде всего стенограммам заседаний Государственной Думы. Хотя автор признает, что это потребует существенных временных затрат (при и так сильной загруженности судей), но отмечает, что в Российской Федерации не запрещено обращаться к законодательной истории. В определенных случаях это обращение действительно может весьма облегчить процесс толкования, как указывалось выше, при многочисленности участников законодательного процесса весьма сложно определить конкретную волю каждого, и наличие неоднозначности смысла в тексте закона не снимет наличие разъяснений в процессе его принятия. Никогда нельзя исключать, что большинство голосующих за закон подразумевали нечто иное.
Это свидетельствуют именно о том, что проблема правовых разночтений, имеющая особое негативное значение в деятельности судов, связана с самой текстуальной формой правовых актов. Даже если законодатели, принимая нормативный акт, имели совершенно четкие представления о тех правилах, которые они устанавливают, любое должностное лицо, которое применяет закон, может действовать, исходя из своего понимания права. Следовательно, для ограничения разночтений необходимо ориентироваться на некие более объективные и верифицируемые свойства закона. Но как раз содержание правового акта, как содержание его формы выражения, имеет наиболее объективный характер.
Выдвинув в качестве цели толкования именно содержание нормативного акта, мы тем самым усиливаем объективную составляющую действия права. Ведь объективный характер, прежде всего, носят правила языка, через которые выражается закон, и правила логики, которым он должен соответствовать. В то же время, если принять за ориентир «волю законодателя», то можно примириться и с наличием двусмысленности или даже противоречий в текстах правовых актов. Само разрешение противоречий будет связано с установлением «истинной воли», которую будет знать только отдельный правоприменитель. Такое положение в российской правовой системе допускает на практике существование неоднозначных правовых актов и действия правоприменительных органов в зависимости от своей субъективной воли. Это никак не может служить укреплению правового государства и росту правосознания общества, а наоборот, способствует правовому нигилизму и произволу отдельных правоприменителей.
Принятие содержания правового акта в качестве цели толкования критикуется за субъективизм, поскольку содержание в действительности может определить только интерпретирующий субъект. Однако он может это осуществить только на основе объективных законов языка и тех особенностей толкования, которые приняты юридическим сообществом. Естественно окончательно субъективность не может быть устранена ни на стадии толкования нормативного акта, ни на стадии его применения. Однако, выбирая для толкования закона максимально объективные ориентиры, мы тем самым снижаем уровень субъективного фактора в процессе правового регулирования.
Метки: Гражданский процесс